Живая музыка

Анна Благая. 2013.

 Когда говорят «живая музыка», подразумевают обычно, что прямо перед слушателями, вот здесь и сейчас, рождаются звуки музыки — они уникальные, их исполняют живые люди, а не компьютер, который может только воспроизвести заданное количество определенных, просчитанных заранее параметров или повторить когда-то записанный файл.

Живая музыка в более глубоком понимании этого слова — это то, что трогает душу, что рождается прямо перед твоими глазами, то, что дышит, то, что останется жить даже после того, как последние звуки истают в зале, что уникально и неповторимо, потому что ни до, ни после этого момента не родится больше ничего подобного: это будет что-то другое, но не то, что прозвучало только что. Этому не научишь. Это не объяснишь, как следует: что-то, помимо твоей воли, происходит на сцене и вот — образ (в данном случае звуковой образ) начинает жить сам по себе. Это наивысшее, что может быть в искусстве, оно может длиться всего одну минуту в течение целого концерта, а может и не произойти вообще. Может появиться лишь один раз в жизни, или один раз на пятьдесят концертов, но если это было хоть однажды — ты уже доказал свое право творить, право (по образу и подобию Бога) создавать живое.

Странно, но хотя мы еще и произносим пока по инерции словосочетание «живая музыка», мы же все чаще говорим, что классическую музыку убили. («Кто убил классическую музыку?» — именно так называется одна очень умная и храбрая книжка). Вот парадокс: мертвая живая музыка! Но этот парадокс лучше всего отражает суть: слишком часто перед слушателями так называемой «классики» на сценах вместо «живой музыки» и правда звучит мертвечина. Эта музыка мертвая — словно мертвый язык, на котором уже давно уже никто не говорит и который понимают лишь историки и специалисты по древним языкам, а всем прочим людям он навевает скуку и мысли о пыльных архивах и переплетах никому больше не нужных и не интересных фолиантов, проеденных мышами.

Безусловно не живая музыка — это когда на сцену выходят скучные дяди во фраках и просто передают (пусть даже идеально по внешней форме) некую заданную заранее последовательность, сумму параметров, динамических оттенков, пассажей, штрихов… То есть делают то, что смог бы выполнить и компьютер. В подобном исполнении все предсказуемо, все понятно заранее, всё ужасно скучно, потому что здесь есть, казалось бы, всё, кроме самого главного — жизни. (Человечество может создавать силой ума, логики и упорства замечательные вещи, например компьютеры, но не может в них вдохнуть главное — жизнь. Для того, чтобы создавать живое, нужен дар Бога — талант, и действовать нужно творчески, то есть так, как ни один компьютер не умеет).

… Как же отличить живую музыку от мертвой?

Так же, как всегда живое отличают от неживого. Когда пытаются понять, жив человек или нет, подносят зеркальце к губам: если жив, то дышит, и, значит, зеркальце затуманивается.

Всё живое — дышит. Не зря те главные моменты, которые бывают в жизни творческого человека, называются вдох-новением…

Всё живое, включая нас с вами, имеет право собственного выбора, может действовать самостоятельно, уже без участия своего творца (а не выполняет заложенную в него программу, как делают роботы). Включая нас с вами — потому, что ведь и Творец заложил в нас право выбора, и именно потому Адам съел яблоко. Если бы выбора не было, не было бы и грехопадения, но в таком случае наш библейский прародитель был бы не живым человеком, а просто куклой, автоматом. Произведения искусства — как люди, тут много параллелей. (И, кстати, у каждого из них своя судьба, в том, конечно, случае, если произведение живое)* .

Живое в музыке проявляется на всех уровнях, начиная с интерпретации музыкальных произведений и заканчивая мельчайшим атомом — звуком, который тоже может быть живым, а может мертвым. Даже рояль можно настроить так, что у него будет живой звук, а можно умертвить его, что же говорить о скрипке! Те же законы не только в исполнении музыки, но и в сочинении. Причем во всех областях, не только в музыкальных.

Настоящее литературное произведение, скажет вам любой писатель, это то, в котором с определенного момента герой перестает действовать так, как того хочет автор. Он вдруг словно оживает и начинает действовать самостоятельно, требовать иного развития событий.

То же происходит (и это еще более важно), когда играешь на сцене. Когда исполнитель выходит на сцену, у него уже есть своя трактовка, интерпретация, некий план. Но вот он прикасается к инструменту — и… вдруг рождается что-то новое, живое.

Образ оживает и меняется на ходу, теперь он существует как бы сам по себе и уже словно без участия своих творцов — композитора и исполнителя, обретает иные краски. Не так, как «выучено», сделано, вдруг строится музыкальная фраза. Там, где было piano, стало forte и т.д. — и так и должно быть, этого требует оживший образ, иначе будет неестественно. Но на следующем концерте может оказаться, что повторение того, что так удачно получилось в прошлый раз, уже тоже будет неправдой, потому что, как было сказано уже очень давно — все течет, все изменяется и нельзя войти в ту же реку дважды. В другой раз будет своя правда, правда мгновения, и то, что это правда, ты будешь знать безошибочно — о том скажет тебе душа.

 Огромная ошибка 20-го века в том, что он применил к музыке то, что нельзя было применять.  

Эпоха индустриализация подразумевала, что все должно работать как гигантский исправный механизм — громадная фабрика, завод. Это мировоззрение повлияло и на музыку: на то, какая музыка сочинялась, в каких залах исполнялась, какой стал состав оркестра, как им управляли; и для солистов тоже были установлены стандарты исполнения, словно они какое-то механическое изделие или деталь. (А роль своеобразного «ОТК» стали выполнять музыкальные конкурсы). Вся эта музыкальная индустриализация и стандартизация нанесла нашему старинному искусству огромный вред!! Ведь на самом деле музыка не столько общего имеет с механикой, сколько с биологией — с какой-то высшей биологией, применимой не только к человеческим организмам, но и к организмам произведений искусства.

Мы так привыкли к этому вредному механистичному подходу, что забыли, что наши классики вовсе не были при жизни классиками, они были живые люди, они даже имели право на ошибку, как и мы все. Как и мы, классики (они же не знали, что они классики!) радовались и печалились, любили и ненавидели, страдали или блаженствовали. Они делали со своей жизнью все что хотели, только не находились в той застывшей позе, какая полагается медному памятнику. (Плохо называть классическую музыку классической или академической именно поэтому).

Точно также с их произведениями. Нет эталона, нет той принятой раз и навсегда «инструкции», касающейся того, как их играть. Конечно, нужно иметь чувство меры и вкус, но в остальном — достаточно просто слушать голос сердца, позволять искусству твориться самому, просто не мешать. Музыка живет вне зависимости от того, что мы делаем на сцене, важно только не мешать ей литься, жить и дышать.

Музыка — как вода, живая и мертвая. Есть антимузыка, созданная из античастиц: она не склеивается, не течет, все элементы в ней разобщены и стремятся прочь друг от друга вместо того, чтобы соединяться. Такая музыка не льется, не говоря уже о том, чтобы трогать душу. Ее создали или исполнили механически.

Это относится к любому искусству. Бывают мертворожденные картины, романы. Существуют мертворожденные стихи — слова в них вроде бы красивые, но они механически подобраны, как кубики, и все это не соединилось, не стало единым организмом; бывают такие же симфонии; даже здания бывают мертвыми — замысловатый комплекс из каменных или железобетонных блоков, казалось бы, чудо инженерного искусства, не всегда становится единым целым.

И даже жизни некоторых людей (а жизнь человека — это тоже в каком-то смысле произведение искусства!) бывают механистичными. Есть люди, которые живут, словно исполняя заранее написанную для них кем-то программу. Одоевский писал про такого человека еще в 19 веке; и до сих пор сколько таких людей, внешне успешных, сделавших карьеру, сколотивших состояние, но переставших быть живыми людьми!! — переставших испытывать настоящие глубокие чувства, не имеющих даже собственных мыслей, а только те, которые им вдалбливает общество.

Какой контраст с ними составляют люди живые! Их до сих пор можно встретить в любых областях, у них могут быть самые разные зарплаты и уровень образования, но объединяет их одно: они делают что-то (неважно что — пусть даже самое простое дело) с душой, любят то, что делают, и вольны выбирать собственный путь.

… Но я отошла от предмета своего «манифеста». Несмотря на то, что все в мире едино, главный предмет нашего разговора — музыка. И вот главное, к чему я призываю: оставаться живым человеком, оставлять за собой право собственного выбора, право развиваться, меняться, право испытывать чувства — радоваться или печалиться, любить или не любить, и то же право оставлять произведениям искусства и музыкальным пьесам, исполненным на сцене: право просто быть живыми.

Не всё мы можем понять в том таинстве, которое дается свыше и называется вдохновением; не стоит даже и пытаться разбирать его на винтики — там их нет, потому что это не механизм; но стоит помнить, что все, что рождено без него — лишь мумия, каким-то ужасным, противоестественным образом появившаяся на свет вместо живого человека.

Не надо пускать этих мумий на сцены, в переплеты книг, в строчки стихов!

Пусть перед нами всегда будет только живая музыка, живое слово, Живое Искусство.